хотел ей мешать. Я думаю, даже «хорошо сделанный», хоть он и был теперь главой Дома, и по всем правилам и обычаям Дома ему со Стариком на одной земле стоять вдвоем не подобало. Его все устраивало, правила и обычая были сыты и довольны, поскольку как бы оппонент за происходящее не отвечал и отвечать — демонстративно — не мог. А Нийе Бездомная — это… явление природы непреодолимой силы, к тому же вот тут, только что, перед всеми объявившая о том, что она вообще одна. Без корня и клятвы, как говорится.
Всех все устраивало, кроме меня — и я вылетел по коридорам прямо к ней за спину, и ничего лучше — точнее — короче — не нашел, чем громкое:
— Меня забыли!
Анье Тэада, гостья
Даже теперь он не оставляет иронию и сарказм, направленные на себя, отстраненный тон. Ощущения все равно пробиваются, передаются. Я почти ощущаю этот бег по коридорам, полет на топливе из надежды и боязни опоздать. Я слышу эту прощальную отповедь госпожи Нийе — не слишком трудно ее расслышать до мельчайших искр, летящих от разъяренной дартэ, которая негодовала настолько, что просто не смогла не потратить драгоценные мгновения на последний урок.
Я — слышу, что это урок. Может быть, так это услышала хотя бы малая часть разумных Проекта.
Не в первый раз самоирония в рассказе кажется мне неуместной, нестерпимой, как песчинка под веком. Я не понимаю, что в рассказанном заслуживает насмешки над собой. Я многого не понимаю в обычаях и нравах Маре, сумрачной планеты, где полосатые пески лежат под прозрачным небом, где даже много лет спустя будет холодно и сухо.
Я думаю о том, с каким уроком вернусь домой — и если вернусь. Экспериментальный переход пока что первый, но может стать и последним. Система Маре наши соседи, но до этих соседей две не вполне стабильные «дырки», и никто не знает, когда замолкнет последнее эхо Сдвига.
Если мне сейчас понадобится записать коротко, для мгновенной передачи, где каждый знак, летящий от системы к системе, имеет цену, и здесь это цена воздуха, тепла, пищи, что я смогу отправить домой? Какое послание? Чем история Астад и Маре отлична от всех иных известных нам историй распада Великого Круга?
Мы знаем и так, что общества болеют как отдельные особи — и как отдельные особи умирают, живут необратимо поврежденными или восстанавливаются полностью. Мы знаем, что страх перед, скажем, дефицитом ресурсов такой же опасный фактор как сам дефицит ресурсов. Мы знаем, что наши естественные механизмы сопротивления страху, как и механизмы выживания перед лицом дефицита достаточно совершенны — но могут быть опасно искажены и обратиться в свою полную гибельную противоположность.
Все это достаточно очевидно и не стоит отдельной передачи.
Что уникально для миров у моих корней? Что из услышанного для меня по-настоящему ново? Я лишь на поколение младше господина Раэна, и если он перешагнул уже границу старости, то мне до нее годы, может быть, десятилетия… — изменения в нас еще нестабильны и непредсказуемы, — но я слышала многое, долетевшее с тех осколков Круга, к которым мы нашли выходы раньше.
Может быть, теперь я яснее вижу причины — и черту, за которой необходимое зло становится для разумных необходимостью зла. Жертвы ради выживания. Жертвы как закон жизни. Жертвы… ради жертв.
Это еще не все. Внизу… на Астад жертвы не называли жертвами. Не говорили честно: все не пройдут в воронку наверх, нас должно стать меньше. Будь это так, в воде была бы кровь, много крови, но не яд безумия.
Мои слова, что полетят вперед меня, очень просты: черта там, где трусливая ложь называет себя трудной необходимостью.
Раэн Лаи Энтайо-Къерэн-до, старший связист опорной базы Проекта
Госпожа Нийе не оборачивается от шлюза.
— А говорили, — вздыхает она, — удачная наследственность. Какая же она удачная?
И я понимаю, что госпожа Нийе — обстоятельство, а я — не проснулся. Я не такой дурак, когда не сплю. Она хотела дать мне защиту. Только что я эту защиту отбросил, показав всей станции, всему Дому, что… Теперь она думает, что я — нарочно. Что я поставил себя в безвыходное положение и теперь угрожаю ей «Не возьмешь с собой, меня здесь убьют.» А я не думал об этом, я ни о чем не думал. Только о том, что успел.
Но уже думая, я двинулся вперед… и меня оглушило и впечатало в пол.
Не выстрелом спереди, а окриком сзади.
Не у меня тут была удачная наследственность, а у главы моего — будь он проклят — Дома.
— Замри! — рявкнул он, и я замер, потому что по сравнению с давешним выбросом под завалом это было… как взрыв «восьмерки» в сравнении с чихом.
Госпоже Нийе этого хватило — а я, обретя возможность дышать и видеть, оказался стоящим на коленях, и меня очень крепко держали за подбородок очень твердыми и холодными пальцами, не давая пошевелиться. Смотрел я поневоле в потолок и что вокруг меня собралась небольшая толпа, скорее слышал и чуял.
— В моем Доме, — громко вещал надо мной единственный и отныне несомненный глава Медного Дома, — ценят жизнь и верность. Пусть все усвоят урок: я своей властью запретил инициативу этого юноши, не умеющего еще оценить свою подлинную ценность для меня.
Если бы я мог говорить, я бы сказал, что он — лягушачья икра мороженая, но он, должно быть, неплохо ощущал намерения. Сенс паршивый. Плесень вездесущая. Глава моего Дома, чтоб нам всем утонуть, не булькая…
Булькая тоже можно.
Я скорчился и смотрел, как открывается шлюз, совмещаются поля, как платформа скользит в тамбур, скрывается за мембраной. Я думал, что никто на станции и под куполами не поверил, не поверит «новому». Не поверит, что я хотел заставить или убедить госпожу Нийе пропустить меня на ту сторону — и тем подставиться под выстрел. Но оспаривать его слово тоже не станут. Она права, мерзкие правила. И даже те, кто готов их обходить и обманывать, не станут их менять.
Еще я думал о том, зачем госпоже Нийе с ее запретом на размножение понадобилось проверять мою наследственность. И о том, какое значение имеют для госпожи Нийе любые запреты.
Но больше всего — о том, что опоздал.
Энтайо Къерэн, глава Медного Дома Великого Круга Бытия Разумных
Как много было уверенных в том, что для всех остальных все нормально.
Как много было ощущающих себя на страже чистоты наших путей и готовых заявить
